Наталья ВОЛОДИНА
Череповецкий государственный университет, Череповец
Ключевые слова: русский европеец, Павел Васильевич Анненков, Париж 1840 гг., письма путешественника
Texte intégralЖанр писем из-за границы в русской литературе ведет свою историю едва ли не с эпохи Средневековья. Документальность и прагматическая функция этого жанра позволяли воспринимать подобные тексты (учитывая их распространенность) как своего рода «путеводитель», дававший россиянам возможность заочного знакомства с Европой. Вместе с тем это была каждый раз индивидуальная картина мира, ибо сама природа жанра письма, находящегося, как давно заметили исследователи, на границе между литературой и бытом, предопределяла значение авторской точки зрения.
Павел Васильевич Анненков – первый биограф Александра Сергеевича Пушкина; мемуарист, оставивший воспоминания о Гоголе, Белинском, Тургеневе, «замечательном десятилетии» 1840-х годов; литературный критик эстетического направления, публицист – является также автором двух циклов писем из-за границы, печатавшихся в журналах Отечественные записки (в 1841-1843 г.г.) и Современник (в 1846-1847 г.г.). Изначально они не создавались в качестве литературного текста и потому интересны как проявление непосредственной реакции русского образованного человека на европейский мир, когда его впечатления еще не успели оформиться в виде некой системы взглядов и почти лишены обобщений. (Все это появится позднее в очерках, написанных Анненковым на том же материале, и мемуарах.) Эти письма адресованы конкретным людям: первый цикл – Виссариону Григорьевичу Белинскому, второй – Василию Петровичу Боткину и, безусловно, рассчитаны на их сочувствие, интерес и понимание. Корреспондентов Анненкова связывали с ним не только дружеские отношения, но и принадлежность западничеству, близкая система ценностей: идеологических, эстетических, пр.
Опубликованные в журнале и предназначенные уже для широкого читателя, письма Анненкова, тем не менее, сохранили свою направленность на определенный тип адресата – образованного и либерально мыслящего человека, готового к восприятию чужой культуры. В этих письмах обращает на себя внимание предельно заинтересованное и в то же время корректное отношение к этой культуре. Неслучайно за границей он усиленно изучает языки: немецкий, английский, итальянский и совершенствуется в знании французского. Это одно из необходимых условий, говоря языком современной науки, межкультурной коммуникации, хотя Анненков «соблюдает» и другие ее условия.
Здесь нигде не возникает столь характерная для идеологии западников оппозиция: мы/они, свой/чужой и т.д., хотя эпизодически появляется сравнение русского и европейского мира. В них почти нет «стереотипов ожидания», которые бы предопределили авторское восприятие Запада; они лишены идеологической заданности. Анненков сравнивает себя с «бесстрастным наблюдателем», замечая, что эта роль для него «приятна и дорога. Есть в ней и наслаждение, и поучение!»[1], хотя момент интерпретации увиденного, конечно, оказывается неизбежен.
В заграничных письмах Анненкова органично взаимодействуют публицистический и эстетический дискурсы. С одной стороны, они передают внешние впечатления автора от увиденного, оставляя его фигуру в тени (повествователь и автор здесь одно и то же лицо); «документируют» события, обладают ярко выраженной прагматической функцией. С другой стороны, – здесь ясно видны авторские предпочтения, его общественная позиция, коммуникативная стратегия, наконец, свойственное эстетическому дискурсу образное начало – неслучайно Василий Петрович Боткин увидел в них «артистический элемент»[2].
Сама цель путешествия Анненкова носит, прежде всего, познавательный характер. «Для меня, скромного жителя севера, странствующего для назидания своего […]»[3], – замечает он в одном из писем. В этом смысле его корреспонденция сохраняет традицию «Писем русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина, хорошо знакомых Анненкову, – традицию, как пишет современный исследователь, «интеллектуального путешествия в культуру». Уже в первом письме, рассказывая о впечатлении от острова Борнгольм, Анненков объясняет свою первоначальную реакцию следующим образом: «Не поверите, как живо представилась мне комната, в которой читал я, сидя за столом, измаранным чернилами и изрезанным перочинными ножичками, длинную книгу под заглавием “Сочинения Карамзина”»[4]. Осматривая рейнский водопад, Анненков старается соблюдать тот самый порядок, которому следовал Карамзин; как он замечает: «позднее осуществление одного из самых ранних, юношеских моих мечтаний!»[5].
Письма Анненкова свидетельствуют о том, что он был хорошо знаком с историей и искусством Европы еще в России. В них появляется множество известных имен европейских ученых, литераторов, музыкантов, художников, политиков. Отдельные места, где останавливается русский путешественник, знакомы ему по какой-то связи с событиями европейской истории или знаменитыми людьми, которые здесь бывали, знакомы по литературным текстам. Так, в итальянском городке Феррара, как пишет Анненков, «первое дело было кинуться ко дворцу, где жила прекрасная Леонора д’Эсте»[6], в которую, по преданию, был влюблен Торквато Тассо. Первое впечатление от Германии, которую он наблюдает из окна общественного экипажа, вызывает у автора писем ассоциации с Гете: «[…] всюду на улицах, земле, строениях, камнях, людях выражение благосостояния и довольства, которые в единый момент пояснили мне “Германа и Доротею” Гете и действительность этого поэтического произведения.»[7] Сюжеты из европейского прошлого расцвечиваются воображением путешественника, но встреча с местами, где они родились, делает для него эту историю куда более понятной и потому – близкой, а Европа из мифа, существующего в его сознании, превращается в реальность.
В первом цикле – Письмах из-за границы – Анненков пишет о нескольких странах, в которых он был: Германии, Швейцарии, Италии, Франции; во втором – Парижских письмах – непосредственно о французских впечатлениях, особенно важных для него. Восприятие этих стран путешественником складывается из нескольких составляющих: природы, облика городов, включая памятники архитектуры, характера общественной жизни, быта. Однако для Анненкова важны не только внешние проявления нового для него мира, но и внутренняя, в том числе, духовная культура той или иной страны, открывающаяся ему в музеях, картинных галереях, театрах, университете, литературе и журналистике, наконец, в религиозной жизни народа. Анненков явно настроен не только на узнавание, но и понимание другой национальной ментальности и потому, будучи иностранцем, не испытывает почти неизбежного в этой ситуации «культурного шока».
Анненков каждый раз стремится передать индивидуальность страны, в которую он приезжает, того или иного города. Пространственная точка зрения путешественника включает в себя и общую панораму города, и какие-то конкретные его уголки, сочетает крупный и частный план. Уже в Любеке, первом немецком городе, с которого начинается узнавание Европы, у русского путешественника возникает ощущение другого пространства: «Поразительны эти узкие улицы, эти огромные дома, страдающие чахоткой, дома в семь и восемь этажей, с готическими фасадами, выступами, балконами, завитками, и все так тесно, так сжато, что скрывает свет Божий, и кажется, что идешь не по улице, а по ущелью, образовавшемуся от раздвоения огромной скалы.»[8] Непривычный архитектурный стиль – это первое, что, естественно, обращает на себя внимание путешественника. И хотя никаких сопоставлений с Россией здесь, как и в дальнейшем, практически нет, этот фон постоянно присутствует в сознании автора.
Российские просторы – как одна из характерных этнографических особенностей нашей страны – давно соотносятся исследователями с определенными особенностями русской ментальности, хотя связи эти носят, конечно, самый опосредованный характер. Но постижение другого мира, другой культуры сквозь призму пространственных координат – является одной из констант воспринимающего сознания. Так, Гамбург он видит с высоты башни одной из городских церквей, при этом подбирая для описания сравнение из мира русской жизни, русской истории. Город представился ему «в полной красе с остроконечными черепичными кровлями, как толпа бояр русских в стародавних шапках»[9].
Описывая знаменитый Миланский собор, путешественник сравнивает его с «лопнувшим бураком фейерверка, который выкинул в небо сотни звезд с огненными хвостами»[10]. «Особенно замечательно в этом соборе, – продолжает Анненков, – что он был последним усилием готизма в Европе, и поэтому уж не найдете вы в нем фантастических барельефов, узоров, высеченных в камне, за которыми трудно следить глазу, всего того, что в германском готизме и в некоторых странах Италии поражает разгулом, прихотью воображения. Все в нем правильно, чисто и симметрично.»[11]
Познание Парижа тоже начинается для Анненкова с архитектурного облика города, его знаменитых достопримечательностей: Пале-Рояль, Нотр-Дам, Пантеон, пр. В письмах Анненкова возникает панорама Парижа, увиденная с одного из мостов: «С правой стороны тяжелый, массивный Лувр соединяется длинною галереей с Тюльери, закрывая от глаз площадь Карусель и триумфальную арку Наполеона. За Тюльери идет его сад, оканчивающийся у площади de la Concorde, с ее Лукзорским обелиском, с которой уже начинаются Champs-Élysées, оканчивающиеся опять триумфальной аркой de l’Étoile. Поверните направо от Тюльери и вы выйдете на Вандомскую площадь, а с нее на знаменитые бульвары, на эти бульвары, преисполненные магазинов, рестораторов, театров, где столько было кровавых сцен и еще будет! С левой стороны реки видны на небе два купола – Пантеона и Инвалидного дома, составляющие как будто восклицательные знаки этому берегу […]»[12]
Прожив достаточно длительное время в разных европейских странах, Анненков, тем не менее, не воспринимает Европу как нечто единое, цельное; не случайно у него практически нет понятия европеец, а есть определения «француз», «англичанин», «немец», «итальянец». Очевидно, он не может говорить и о каких-то единых европейских ценностях (в отличие, например, от Ивана Сергеевича Тургенева), хотя по косвенным замечаниям и оценкам можно представить его собственные аксиологические ориентиры, которые соотнесены с жизнью европейцев.
Позиция Анненкова – это позиция просвещенного либерализма, для которого человеческая личность, ее права и достоинство, гражданская свобода и гражданское общество, являются главными приоритетами – с этой точки зрения он и оценивает характер общественной жизни европейских стран. Анненков замечает ее консервативность, даже стагнацию – в Италии, Австрии и Германии. И потому очевидное благополучие и устроенность этого мира, на что он сразу обращает внимание, не исключают для него возможности критического отношения к нему. В Швейцарии, например, у него вызывает крайнее удивление абсолютная автономия кантонов, которые почти никогда не могут между собой ни о чем договориться. «Право, на месте этих швейцарцев, – пишет он, – наложил бы я на себя руки, а они гуляют, курят, рассуждают об Америке, и один даже на упрек мой, что как не стыдно пить кофе с ромом и целый вечер смотреть, как другие играют в бильярд при таком отчаянном состоянии отечества, отвечал мне флегматически: “Мы любим споры!”»[13] Любуясь в окрестностях Франкфурта садом с бесчисленными виллами, дачами и домиками, Анненков, чуть иронично, отмечает, что они «дышат таким выражением благосостояния, что мнится, будто из каждого светлого окошечка выглядывает по банкиру […]»[14] Вместе с тем, как пишет он в очерке «Гамбург», созданном в тот же период, что и письма: «[…] я здесь не встретил гамбуржца, который мог бы объяснить конституцию своего города. Они так спокойны, так свободны, так благополучны, что не хотят знать причин всего этого.»[15] Конечно, в подобных суждениях общего характера есть и момент влияния национальных стереотипов, который, очевидно, неизбежно включает в себя воспринимающее сознание.
По контрасту с этими странами (Австрией, Италией и Германией) Анненков замечает предельное оживление общественной жизни во Франции, особенно в Париже. Впечатления от Парижа в письмах 1841-1843 и 1846-1847 годов значительно отличаются друг от друга. Доминирующая интонация писем первого цикла – удивление, восхищение. Второй цикл является куда более сдержанным по тону и оценкам. Отличаются они и самим характером авторского внимания к тем или иным сторонам жизни большого города. Если в первый период жизни в Париже (7 месяцев) Анненкова в большей мере занимают достопримечательности города, яркие события, то во второй (больше года) – его повседневная, будничная жизнь. Здесь уже нет описания архитектурных памятников улиц, площадей и пр. Анненков возвращается в город, хорошо ему знакомый и внутренне «пережитый».
Уже во время первой заграничной поездки он сумел почувствовать, «как внимательно смотрит Европа на его (Парижа – Н.В.) занятия и поведение.»[16] Позднее, в воспоминаниях, анализируя тогдашнюю европейскую ситуацию, Анненков скажет более определенно – о крайне настороженном отношении Европы к Франции, тем более что фоном для него являлось восприятие этой страны в России – исторически изменчивое и неоднозначное.
Ощущение особого статуса Франции, отношение к ней как центру европейской жизни сформировались у русских людей еще в XVIII веке, однако проявлялось оно по-разному. С одной стороны, – общение императрицы Екатерины II с французскими энциклопедистами, литературные и культурные связи, романтическое восприятие русской интеллигенцией Великой французской революции и революционных событий середины девятнадцатого века; увлечение идеями французских социалистов-утопистов; с другой, – постоянное опасение, которое вызывало у официальных властей «французское влияние».
Заграничные письма Павла Анненкова формировали у русского читателя восприятие Франции, ее столицы как бы с близкой дистанции, изнутри. В этом представлении города не было идеализации, но сохранялось ощущение его неповторимости, его особого положения в европейском мире. Само знакомство со столицей Франции для русского путешественника – это знакомство с чем-то вполне персонифицированным: «В ту же минуту Париж встал передо мною и зычным голосом воскликнул: “Это я!”[17] Париж вовлекает русского путешественника в самые разнообразные сферы жизни, в свой стремительный ритм и подчиняет себе, по сути, формирует его поведение. «Театры, площади, обеды, журналы, книги, магазины, все это проглотил я в один прием, и удивляюсь, как выдержала его физическая и моральная моя организация»[18], – пишет он друзьям.
Нечто подобное ощутил и Николай Михайлович Карамзин, на которого Париж произвел похожее впечатление: «Теперь замечу одно то, что кажется мне главною чертою в характере Парижа: отменную живость народных движений, удивительную скорость в словах и делах […] Здесь все спешат куда-то; все, кажется, перегоняют друг друга; ловят, хватают мысли […].»[19]
Анненков замечает повышенный интерес французов к прессе, освещающей события сегодняшнего дня. «Едва только продерет глаза парижанин, – несколько иронически замечает автор писем, – как бежит в один из бесчисленных здешних кафе читать журнал»[20]; причем, главное, что интересует французов в журналах, по наблюдениям Анненкова, – политика. И он перечисляет эти многочисленные журналы, говорит об их направлении, характеризует журнальную полемику и т.д. Сам он, длительное время живя в Париже, тоже читает эти многочисленные журналы, анализирует их направление, бывает в палате депутатов, суде, пр. Он пишет своим корреспондентам о социальных контрастах Парижа, ибо уже при первом знакомстве с городом Анненков обращает внимание на то, «как страшно в этих городах с миллионом жителей соединяются и идут рука об руку непомерная роскошь и непомерная нищета»[21]. «Это пояснит Вам, – уточняет он, – с одной стороны, восторги заезжих туристов, а с другой – неспокойное состояние общества.»[22] Вместе с тем к политической жизни Анненков относится преимущественно как наблюдатель и аналитик, но не участник, в том числе и в период французской революции 1848 года, о событиях которой он расскажет позднее в очерке Февраль и март в Париже 1848 года. Неслучайно известный представитель народничества Петр Лавров упрекал его в политической пассивности, не без сарказма назвав Анненкова «туристом-эстетиком»[23].
Действительно, русская интеллигенция могла вести себя в это время и по-другому, как, например, Александр Иванович Герцен, который шел по улицам революционного Парижа в колонне демонстрантов, распевая «Марсельезу»[24]. Тургенев показывает в романе Рудин пример романтико-героического отношения к происходящему, когда русский дворянин гибнет на парижской баррикаде. Однако поведение Анненкова, очевидно, наиболее типично для представителей русской либеральной интеллигенции. Василий Петрович Боткин в одном из ответных писем Анненкову замечает: «Политические очки не всегда показывают вещи в настоящем виде, особенно если эти очки сделаны из принятых заочно доктрин.»[25] В этом смысле Павел Васильевич Анненков не столько западник, сколько европеец. Определяя сферы деятельности русских европейцев, Владимир Карлович Кантор пишет: «В управлении и суде, во всех либеральных профессиях, в земстве и, конечно, прежде всего, в Университете, европейцы выносили главным образом всю тяжесть мучительной в России культурной работы. Почти все они уходили от политики, чтобы сохранить свои силы для единственно возможного дела.»[26]
Анненкова интересует жизнь европейского общества во всем многообразии ее составляющих, однако приоритетом для него все-таки оказывается искусство, причем, как искусство классическое, «образцовое», которым он наслаждается в Италии, так и искусство современное, выражающее характер и дух времени. В Письмах из-за границы он передает свои впечатления от Рима, который воспринимает, по сути, как музей, где жизнь протекает в особом измерении. Хронотоп Рима в письмах русского путешественника задан авторским ощущением непосредственной причастности этого города к культуре античности и Возрождения. «Что касается до Рафаэля и Микеланджело, – замечает Анненков, – эти вечные граждане Рима как будто и не умирали: имена их звучат поминутно, поминутно.»[27] Наиболее интересным явлением современного искусства для него оказывается французская живопись. В Парижских письмах он рассказывает о Луврской выставке живописи 1847 года. Анненков анализирует множество картин, о некоторых из них отзываясь очень критично (например, Рудольфа Лемана и Жана Жозефа Делорма), и говорит даже о «погибели исторической и религиозной живописи во Франции»[28]. В то же время он замечает подлинно художественные открытия в картинах Делакруа, Тома Кутюра, Камилла Коро, Диаза, которые представляют новую Французскую школу[29]. При этом Анненков оценивает в их творчестве сам процесс художественного поиска, хотя и воспринимает его результаты по-разному. Так, восхищаясь полотнами Делакруа, он тем не менее пишет о его живописи: «Сколько же силы настоящей и смешного преувеличения, ясности намерений и ошибки в способах, поэтического смысла в целом и чудовищности в подробностях, знания живописных эффектов, с одной стороны, и странных художнических недоразумений – с другой, проявляется и в других картинах Делакруа […]»[30] Главное достоинство современной французской живописи русский путешественник видит в ее раскрепощенности, независимости от каких-либо заказов и правил. «Это единственное искусство в Европе, – пишет он, – которое идет параллельно с обществом и на котором отражается колебание последнего и не установившаяся мысль его… Оно схоже с веком, как дерзостью своих начинаний, так и глубиной своих падений.»[31]
Очевидно, как фон в сознании Анненкова присутствует русское искусство. Он замечает отличия, прежде всего, в живописи религиозного характера. Европейские художники, по мнению Анненкова, по преимуществу «занимались выражением собственных религиозных созерцаний, а не определением Божества, как отдельного мира, как объекта»[32]. Византийское же искусство, традиции которого сохранились в России, считает русский путешественник, «с самого зародыша своего имело целью чисто и просто напоминать Его»[33].
Анненков проявляет самый активный интерес и к театральной жизни Европы. «Семнадцать (театров – Н.В) – кроме концертов и панорам! Семнадцать – каждый день![34]» – сообщает он своим корреспондентам о первом периоде парижской жизни. При этом автор писем достаточно критично оценивает многое из того, что видит, в частности, водевили и комедии с куплетами, которые заполняют сцены парижских театров[35]. Характерно, что в его сознании возникает момент сравнения в отношении к комическому русских и французов. «Русские нелепости, – пишет он, – вещь странная: волосы становятся дыбом; французская нелепость, напротив, полна остроумных намеков, идет живо […]»[36] В то же время Анненков с восторгом пишет об актерском искусстве знаменитой Рашели и Фредерика Леметра, которых он видел в классической трагедии и новейшей мелодраме. Русского путешественника поражает необычайный интерес к театру самих парижан. «Каждый вечер, – пишет он, – у бюро всех театров образуется масса народа, жаждущая дешевого билета в партер (два франка, в операх – 4 […]); каждый вечер растягивается у всех бюро черный длинный хвост постепенно приходящих за билетами […]; каждый вечер врывается эта толпа во все театры, звучным голосом изъявляет свое удовольствие и с многочисленными знаками нетерпения ждет удара смычка и поднятия занавеса.»[37] Наблюдая за всем этим, Анненков воспринимает французский театр как особое проявление национальной культуры, которую стремится ощутить во всей полноте.
В его письмах возникают и оценки общего характера. «В Европе искусство, – приходит он к выводу, – столько же общественный вопрос, сколько воспитание, пролетариатство, соль или табак.»[38] Последнее сравнение – из мира быта, повседневности – совершенно не случайно. Анненков видит, что искусство на Западе подлинно демократично своей доступностью людям всех слоев населения. «Для бедных […] – пишет он, – есть музеумы, выставки, собрания: вот настоящая подмога бедности. И какое приобретение может с ними сравняться, и какой богач имеет то, что каждый день может видеть всякий!»[39]. И хотя Анненков, в силу не только цензурных, но и внутренних причин практически не проводит каких-либо параллелей с собственной страной, в его сознании, как и в сознании читателя, они, конечно, возникают. «Европа поняла дело лучше, – заключает он, – чем человеколюбы сентиментальные […]»[40]
Еще одна составляющая культурного мира Запада, о которой пишет Анненков, это университет. Его удивляет и даже восхищает необыкновенная популярность университета у парижан, ибо публичные лекции известных профессоров Сорбонны, как он замечает, «посещаемы всеми классами народа […]»[41] Так, на лекциях профессора духовного красноречия Дюпанлу «огромная аудитория, вмещающая в себя до трех тысяч человек, была недостаточна для всех жаждущих насладиться его импровизацией…»[42] Восприятие автором писем знаменитого Берлинского университета во многом предопределено его репутацией интеллектуального центра Европы, хотя Анненков наблюдает его жизнь со стороны, в отличие, например, от Ивана Сергеевича Тургенева, который слушал там лекции. По наблюдениям Анненкова, университет не обладает такой силой массового воздействия на горожан, как Сорбонна, но «поглощает всю жизнь и все толки лучших голов Берлина […]»[43] Он замечает даже, как студенты, «восхищенные лекциями профессора, нанимают музыкантов, приходят под окно учителя и после увертюры поют песни в честь науки, университета и преподавателя»[44].
В то же время Анненков сталкивается в Европе, как ему кажется, с «совершенным равнодушием общества к литературе и литераторам»[45]. Подчас русский путешественник, действительно, проявляет больший интерес к европейскому писателю, чем его соотечественники. Так, в Германии, когда он упоминает в разговоре с кем-то из случайных собеседников, сколько он заплатил за томик Гейне, то по глазам его видит (как иронически замечает в письме), «что он рассчитывает, сколько в этих деньгах стаканов пива […]»[46]. Кроме того, сам характер восприятия литературы оказывается у русского читателя, в данном случае еще и будущего представителя эстетического направления в критике, иным, чем у читателя западного. Познакомившись в Париже со статьей профессора Молена о переводах Пушкина, Анненков пишет своему корреспонденту: «Вообразите же – он судит о нем с политической точки зрения вместо художественной и эстетической, где каждому русскому слышится глубокое слово! Так тяжело еще понимать нас иностранцам!»[47] С другой стороны, Анненков высоко оценивает научные работы европейских ученых и мыслителей – социологического, исторического, политического характера (Прудона, Фурье), говоря не только о силе их воздействия на французов, но и на русскую интеллигенцию. «Когда осенью 1843 года я прибыл в Петербург, – позднее вспоминает он, – то далеко не покончил все расчеты с Парижем, а, напротив, встретил дома отражение многих сторон тогдашней интеллектуальной его жизни.»[48]
Анненков наблюдает и за религиозной жизнью в Европе. При этом русский путешественник, приехавший из православной – по преимуществу – страны, очень терпимо, иногда с сочувствием относится к другим религиозным конфессиям. Так, портреты Лютера и Меланхтона приводят его к мысли, что это «люди, изъяснившие божественное учение до того, что оно вошло в кровь народов, принявших его, и сделало их нравственными [тут я с ними] »[49]. И хотя какие-то проявления религиозной жизни на Западе оставляют его равнодушными (например, обедня, совершаемая Папой Римским на площади перед Ватиканом), ему свойственно отношение к христианству как некой основе и общности той европейской культуры, частью которой является и Россия.
Живя в Европе, он, естественно, говорит по преимуществу о европейцах, лишь эпизодически упоминая об их отношении к России и русским. Более развернутые суждения на эту тему позднее появятся в его воспоминаниях. Приведу одно из них: «Собственно русских тогда не существовало, были регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец, помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски, но русского типа в положительном смысле и такого, который мог бы выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, еще не нарождалось.»[50] Кстати, сам Анненков как раз сознает себя русским. В отличие от тех представителей русской интеллигенции, которые, подобно известным литературным героям: Владимиру Бельтову, Рудину, Версилову, др. – чувствовали себя чужими и в Европе, и в России, Анненков сохраняет внутреннюю связь с отечеством. Сам опыт знакомства с Европой давал ему возможность посмотреть на общественную ситуацию в России со стороны, ибо судьба собственной страны, в конечном счете, была главным предметом его раздумий и внутренним импульсом его жизни и деятельности. В то же время автор писем абсолютно открыт западному миру, куда он приезжает не как эмигрант или «русский скиталец с мировой тоской», а как русский европеец.
Notes
[1] Анненков Павел Васильевич, Парижские письма, М., Нaукa, 1983, с. 51.
[2] «Письма В.П. Боткина П.В. Анненкову», П.В Анненков и его друзья, СПб., Изд. A.C. Cувoринa, 1892, с. 546.
[3] Анненков П.В., Парижские письма, op. cit., с. 39.
[4] Ibid., с. 5.
[5] Ibid., с. 75.
[6] Ibid., с. 23.
[7] Ibid., с. 6.
[8] Ibid.
[9] Анненков П.В., Парижские письма, op. cit., с. 8.
[10] Ibid., с. 37.
[11] Ibid., с. 37.
[12] Ibid., с. 51.
[13] Ibid., с. 39.
[14] Ibid., с. 72.
[15] Ibid., с. 246.
[16] Ibid., с. 51.
[17] Ibid., с. 40.
[18] Ibid.
[19] Карамзин Николай Михайлович, «Письма русского путешественника», Русская проза 18 века в 2 т., М.-Л., Xудoжecтвeннaя литeрaтурa, 1950, т. 2, с. 437.
[20] Анненков П.В., Парижские письма, op. cit., с. 43.
[21] Ibid., с. 42.
[22] Ibid., с. 44.
[23] Лавров Петр Лаврович, «Турист-эстетик», Дело, 1879, № 10, с. 10.
[24] Герцен Александр Иванович, Былое и думы,в 2 т., М., Xудoжecтвeннaя литeрaтурa, 1988, т. 1, с. 492.
[25] «Письма В.П. Боткина П.В. Анненкову», op. cit., с. 541.
[26] Кантор Владимир Карлович, Русский европеец как явление культуры, М., РOCCПЭН, 2001, с. 14.
[27] Анненков П.В., Парижские письма, op. cit., с. 31.
[28] Ibid., с. 112.
[29] Ibid., с. 117.
[30] Ibid., с. 120.
[31] Ibid., с 126.
[32] Ibid., с. 85.
[33] Ibid., с. 86.
[34] Ibid., с. 47.
[35] Ibid., с. 47.
[36] Ibid., с. 48.
[37] Ibid., с. 50.
[38] Ibid., с. 122.
[39] Ibid., с. 92.
[40] Ibid., с. 92.
[41] Ibid., с. 57.
[42] Ibid., с. 62.
[43] Ibid., с. 10.
[44] Ibid.
[45] Ibid., с. 15.
[46] Ibid., с. 9.
[47] Ibid., с. 99.
[48] Анненков П.В., Литературные воспоминания, М., Xудoжecтвeннaя литeрaтурa, 1983, с. 185.
[49] Анненков П.В., Парижские письма, op. cit., с. 243.
[50] Ibid., с. 178.
Pour citer cet article
Ссылка на статью : Наталья Володина, «Европейский мир в Парижских письмах Павла Васильевича Анненкова», конференция «La Russie et l’Europe: autres et semblables», Université Paris Sorbonne – Paris IV, 10-12 mai 2007 [en ligne], Lyon, ENS LSH, mis en ligne le 26 novembre 2008. URL : http://institut-est-ouest.ens-lsh.fr/spip.php?article125